Племя, один из типов этносоциальной организации, с характерной тенденцией к культурно-языковому единству и эндогамии.

В разные исторические эпохи племя выглядело по-разному. У низших охотников и собирателей оно, как правило, представляло собой группу общин, в определённые периоды года собирающихся вместе для проведения общих ритуалов, церемоний, коллективных охот, обмена информацией, устройства браков и т. д. Такие племя насчитывали от 150-200 до 1000-1500 человек (450—500 человек в среднем). Они известны у австралийцев, семангов, пигмеев бассейна Конго, бушменов, западных шошонов, части эскимосов и др. У этих народов размеры племени диктовались прежде всего необходимостью физического воспроизводства населения, и высокая степень эндогамии (70—90%) сближала их с популяциями. Нижняя граница размеров племени диктовалась условиями выживания относительно эндогамной группы при запретах на браки с определёнными категориями соплеменников и характерных для первобытности высоких показателях рождаемости и смертности. Высшая граница определялась степенью интенсивности контактов в условиях бродячего, полубродячего или относительно оседлого образа жизни при отсутствии какого бы то ни было транспорта. Территория племя колебалась от 200—300 км² в наиболее благоприятных условиях до 40 и более тыс. км² — в экстремальных условиях пустынь или арктических районов. При отсутствии какой-либо формы централизованной власти единство общин в таких племенах держалось не только на межобщинных браках, но и на сопутствующих им обязанностях взаимопомощи в случаях хозяйственных и социальных кризисов. Межобщинные контакты диктовались необходимостью посещения соседних богатых пищей угодий в случае голода, пополнения резко уменьшающейся в численности общины новыми адоптированными членами, ведения сезонных коллективных охот п т. д. Для снижения социальной напряжённости в общине отдельные её члены должны были время от времени менять свою общинную принадлежность. Следовательно, в рамках племени создавались основы для выработки единого языка или диалекта и единой культуры. Но это проявлялось лишь в тенденции, так как описанные объединения имели открытый характер. При отсутствии каких-либо серьёзных географических барьеров территориальные и социальные границы племени не отличались жёсткостью. Они были сравнительно легко проницаемы и для культуры, и для языка. Каждая община имела свою систему брачных, хозяйственых и социальных связей, как внутренних, так и внешних, и это порождало культурно-языковую непрерывность в рамках довольно широких ареалов. Ей сопутствовала и этническая непрерывность со специфическим диффузным групповым сознанием: члены разных общин представляли себе границы своей общности весьма по-разному и включали в них разные соседние группы. Нередко племена не имели самоназваний. Люди без труда меняли самоназвание, переходя на новое место обитания или заимствуя его у соседей. Смена этнической принадлежности и процессы этнического смешения в этой обстановке проходили без больших сложностей. Всё это, по-видимому, позволяет видеть в описанных племенах не сложившиеся этносы, а этносы в стадии формирования, «протоэтносы». Лишь в обстановке тесных контактов с более развитыми обществами у охотников и собирателей могли возникать более строгие племенные границы, специфический культурный комплекс, связанный с некоторой специализацией хозяйства, а также ярко выраженное племенное (этническое) самосознание. Но при этом они нередко утрачивали свой родной язык и переходили на язык соседей. Такие процессы зафиксированы у некоторых групп пигмеев, бушменов, сандаве, хадза, семангов, аэта и др. Племена охотников и собирателей могли входить в более крупные общности — соплеменности или семьи племён, — отличавшиеся некоторым культурно-языковым своеобразием.

Иными были племя у высших охотников, рыболовов и собирателей и у ранних земледельцев и скотоводов. На первых порах после перехода к оседлости на основе более эффективного хозяйства отмечался рост изоляции отдельных общин, которые, достигая размеров от 200—300 до 1000—2000 человек, могли теперь сами осуществлять функцию воспроизводства населения. В некоторых случаях это вело к формированию племени на основе таких отдельных общин. Племена-общины известны в некоторых районах Южной Америки (трумаи, камаюра и др. в верховьях Шингу), Новой Гвинеи (беррик и др. в верховьях р. Тор) и т. д. Все же вскоре эта тенденция отступала перед другими, действовавшими в противоположном направлении. Уязвимость отдельных общин перед лицом хозяйственных, социальных и демографических трудностей и здесь стимулировала развитие и укрепление межобщинных контактов. Однако теперь механизмы интеграции определялись не столько межобщинными браками, сколько возникновением позднеродовой организации с её разветвлённой социальной сетью, возрастными классами, мужскими домами, партнёрством, системой лидерства (см. Бигмены, Старейшины) и пр. Всё это влекло становление более строгой племенной организации в период позднеродовой общины. Правда, и здесь племя нередко представляло собой аморфную группу с нечёткими границами, в особенности в районах с хуторской системой расселения. Так, у папуасов-чимбу, например, племя являлось всего лишь военным союзом, и в зависимости от расстановки сил и изменений в межобщинных отношениях его состав мог меняться. Всё же в целом теперь состав племя был относительно устойчив:

• во-первых, в нём имелись механизмы смягчения последствий вооруженных столкновений, которые не действовали по отношению к иноплеменникам:
• во-вторых, в нём и, как правило, только в нём функционировали особые экономические механизмы, укреплявшие социальные связи:
• в-третьих, в нём со временем складывались свои религиозные культы.

Вместе с тем у ранних земледельцев картина культурно-языковой и этнической непрерывности была представлена довольно широко. Лучше всего она изучена у папуасов Новой Гвинеи. Племена часто не имели самоназваний, хотя для соседей обычно названия имелись. Во многих случаях отсутствию чёткого племенного самосознания племя соответствовало отсутствие этногонического предания. Как правило, последнее имелось лишь у входивших в племя родов и реже фратрий. Поэтому племенное единство часто воспринималось только в настоящем времени безотносительно к прошлому и будущему. С одной стороны, это облегчало интеграцию в племя чужаков, но с другой — ослабляло единство племени. Племя ранних земледельцев и скотоводов (энга и чимбу Новой Гвинеи, ленду Восточной Африки, кубео Бразилии и т. д.) достигали размеров нескольких тысяч человек, а объединявшие их соплеменности — 10-15 тыс. чел. В этот период этносы кое-где уже отождествлялись с племенем либо с соплеменностями.

В предклассовых обществах племя почти повсюду превратились в важную социально-потестарную единицу, и централизованная система управления стала теперь едва ли не ведущим фактором племенной интеграции. В ряде случаев (у некоторых групп фиджийцев, у гавайцев, тонга и таитян в Океании, у свази, зулу и лози в Южной Африке, у натчи на Юго-Востоке США и т. д.) племена входили одним из компонентов в иерархические «вождества». Напротив, кое-где в Северной Америке создались более демократические централизованные структуры — союзы племя, известные у ирокезов, гуронов, народов группы каддо и др. В этот период этносами являлись уже консолидирующиеся группы (семьи) племен — соплеменности, или формирующиеся народности. Отдельные же племена сохраняли некоторую этнографическую специфику.

В остаточном виде племя сохраняется и в классовых обществах. Таковы ещё не растворившиеся племена в составе формирующихся народностей и наций, в том числе особенно долго сохраняющиеся племена кочевников-скотоводов.